Завтра меня выгонят из квартиры.

Уже звонила хозяйка (толстая, тугая на взаимопонимание тетка) и скрежетала флюгерным шорохом, который, как известно, означает перемену направления ветра. В моем случае перемена ветра колючая и назойливая, как шерсть Библа, что норовит прицепиться к самым морозно-стрельчато-черным брюкам. Тетка минуты три словесно испражнялась в трубку, похрюкивая на самых высоких нотах. Я даже не пытался в чем-то оправдываться.

Проблемы, в общем-то, как таковой не было. Была чашка известки (с потолка все так же вяло капает дождь, смывая изрядные порции палевым нарисованного неба над макушкой горы, которую вот уже тридцать лет все ошибочно полагают мной); текущие краны, регулярно приводящие к локальным катаклизмам типа «Ниагара» (соседям снизу впору осваивать новые способы жизни под водой); гулкие скачки Библа по ночам (никаких ковров поверх паркета ни я, ни Библ не признавали); что уж говорить о музыке, басы прокачивали все три этажа – мой и два соседских –

кто виноват, что в нашем доме, кроме меня, никто не любит Cradle Of Filth ночью децибелов эдак на

Kак видно из вышеперечисленно, глобальной проблемы не было. Были мелкие капли, по всей видимости, изрядно подточившие гранит терпения хозяйки, уставшей выслушивать бесконечные жалобы соседей. А может, она просто боялась, что квартира ее превратится в Ноев ковчег, оставь она меня здесь еще на полгодика. Как бы то ни было, обвинять кого-то в чем-то я не намерен. Просто было до тошноты противно предстоящее общение с нею, да еще будущий процесс переезда, особенно те минуты, когда я начну вытаскивать свой скарб из квартиры и загружать в машину, а те, что прятались все эти месяцы по разные стороны стен от меня, будут лупоглазить в окна и радоваться самым скотским образом.

Почему меня занимает эта чушь? Какая разница, сколько любопытно-ехидных пар глаз будут мозолить мне спину?



Сижу на полу. Рядом на съежившемся А4 скорбно желтеют объедки сыра, такие жалкие и одинокие, что, глядя на них, мое сердце переполняется тоской и вселенской болью. Что за ересь? Рассказать кому о том, как першит сейчас где-то под кадыком, так прослывешь идиотом и неврастеником. По полной программе обеспечат обструкцию и деструкцию

Ненавижу эти слова. От них воняет потными носками и чесночным перегаром (не оттого ли, что псевдоинтеллектуальные ночи насквозь пронизаны этими блаженно-отрешающими ароматами?)



С алкоголем у меня отношения непростые. Я бы сказал даже – интимные. Вот Алики, до того как уйти от меня, пила постоянно. Пила самозабвенно. Как говорится, и в радости и в горе. Пила, когда у нее невесть откуда появлялись сотенные купюры, и когда денег не было даже на фасоль. Пила, когда приезжали родители или сына вызывали в школу. Ее пьянство, бытовое и тонкое, как кольца, совратившие один за другим все ее прозрачные пальцы, было элегантным и чертовски шло ей. Объяснения этому я не смогу найти никогда. Все знакомые мужчины признавали ее порок очаровательной слабостью и ломились напропалую «вытаскивать из лап зеленого змия» мою неверную благоверную.



Именно ей, вечно благоухающей духами Davidoff вперемешку с алкоголем (как и все женщины, она была уверена, что парфюм забивает запах коньяк и виски), именно ей я обязан единственным за последние несколько лет катарсисом, пережитым мною в ту отчаянную и размытую ночь, когда она меня взяла с собой на одно из своих многочисленных заседаний. Не то начальница, не то секретарь

никогда особо не вникал, какой у нее статус в этой секте, все равно данная организация, кроме алкоголя и бесконечных разговоров об одном и то же - то, что у них называется «беседовать» (верно одно, это действие явно происходило от слова «бес») - ничего ей не давало

видела себя крутой и пила, как будто спорила с самим Господом Богом. Ей это нравилось: и состояние перманентного куража, граничащего с наглой вульгарностью, и вызывающее поведение, и непонятные сборища таких же, как она, амбициозных и красивых стерв. В тот вечер я напился вместе с ними. Напился бездарно и целенаправленно, не пытаясь рассчитывать свои силы, выворачивая наизнанку лохмотья души и содержимое желудка. Не могу похвастаться, что помню все, что происходило в тот вечер. Калейдоскоп воспоминаний сбоит и куролесит. Однако одна картинка очень четкая и очень сладкая в своей жалкой сущности. Пустой перрон

чего нас понесло на вокзал-то?

пластиковый стаканчик, лужа чего-то спиртного, холодный мрамор пола. Сижу, нелепо развалившись, кажется, полночи курю одну сигарету. Медленно поворачиваю голову – зрение сужается, проходит через игольное ушко неонового фонаря, выходит с другой стороны, и вот я уже смотрю на самое себя глазами чужими. Бледный, пьяный, с разодранной щекой и мокрыми до колен брюками, рубашка со следами блевотины. Из кармана судорожно белеют листки так и не донесенного мною до редакции перевода

теперь уже можешь и не приносить, да.

В шагах десяти – шаткий силуэт женщины, зовущей меня по имени. Зов, откликаться на который у меня нет ни малейшего желания. Ни на чей. На ее – в особенности. Ни сил, ни чувств, ни любви. Полный фол. Полнейшая поэзия.



Дребезг телефонного звонка раскладывает реальность, как самый простой пасьянс. Хозяйка, квартира, Библ, Алик, чувство голода, пустота, ненависть. Вкусно. Затягиваюсь глубоко. Как очнувшийся пес, вынюхиваю атмосферу.

В ноздри бьет плесенью, мокрой побелкой и мочой Библа, изрядно облегчившегося прямо поперек балкона.



Вспоминаю: вчера звонил Алику. Пытаясь выпутаться из коньячной дымки, опутавшей обезумевший от усталости мозг, яростно вопрошал: Алик, почему мне так херово сейчас? Почему херово так? Почему херово так мне? Именно мне? Спрашивал я, ненавидя за эти дурацкие вопросы и себя, и Алика, и сотовых операторов всех стран мира одновременно.

Алик сказал – ну что ты, а. Оставь свои идиотские вопросы, снова начинаешь опустошение с того, что наносишь целую кучу мусора, пирамиду хлама, неподъемную, как все личностное. Потрошило, говорил он, ты пытаешься влезть в овечью шкуру, стать своим среди чужого стада. Даже не пытайся, нет. Своим ты здесь не станешь никогда, и бабы тут не при чем, дело не в бабах, а в тебе самом. «Научись их иметь, чтобы они не имели тебя», - резюмировал свою позицию мудрый Алик, даже сквозь сотовый эфир полыхающий соцветием перегаров. Я уронил трубку и мысленно выпил с Аликом на брудершафт. Ну что еще я мог услышать от него?



Ночь прошла душно и скомкано. Простыни воняли потом и Библом, который единственный в этой пока-еще-нашей квартире спал крепко и сладко. Утро обернулась серыми оконными проемами, урчанием голодного желудка и двумя электронными письмами из редакции, от моей драгоценной начальницы.

Какого хрена ты делаешь? За что мы тебе деньги платим? И где переводы, которые ты должен был сдать два дня назад? Люблю, целую, заходи скорее. Н.

Осточертело тело твое и имя твое, Н.



Потом был еще целый день, длинный, как зевок оголодавшего Библа

Хозяин, ты что, обалдел? Сам решил сдохнуть с голоду, пес с тобой, ну а я-то при чем?

Путешествие на кухню, затвор электрочайника, пара консерв – жуй, Библ, хлеба нет, адье – засохшие в смертном страхе макароны, полбутылки виски, шоколадка (откуда?), табак. Стратегический запас, что даст время и оттянет момент, когда нужно будет покидать укрепление квартиры.

В течение дня три раза звонили в телефон и один раз в дверь, долго и злобно. Трубку не снял, дверь не открыл. У меня оставался еще один вечер и ночь, чтобы окончательно рехнуться или найти способ не сделать этого.



Мое теперешнее состояние вмещается в три страницы печатного текста. Это если двенадцатым кеглем. Ничего особенно. Читатель устал бы символе на трехсотом. И что там дальше? Медленный яд? Захлебнуться в собственных соплях самоуничтожения? Решительное и бля-какое-страшное падение с двенадцатого этажа?

Лирика.

На постном масле.

Так бывает в книгах и клиниках, где лечат богатых психов.

Жизнь прозаичнее и жестче.

Сколько там осталось, заначка духа между тридцать пятой и тридцать шестой страницами так и не прочтенного

никогда не

мною Шопенгауэра?

В том-то и интерес, что я имею право делать с собой, что захочу. Убить. Оправдать. Пожалеть. Злиться напропалую целые сутки. Все, что угодно. В этом-то горечь ситуации и состоит. Потому что не хочу я ничего с собой делать. Может, мне надо, чтобы со мной сделали то, что сочтут нужным. Хочу паразитировать и приносить радость. Быть овощем, в общем… Симпатичным таким баклажанчиком где-нибудь на юге России.

Отвратительная отрыжка. Смешение четырех видов алкоголя и литературных стилей в рамках одной ночи. Никогда.



Тридцать третий раз подряд одна и та же песня Кренберриз. Promises. Давно перестал давать себе обещания и кому-то верить. Обидно даже. Еще один прогон – и я все. Спать.



А завтра. Завтра меня выгонят из квартиры. Как не первый и не последний идиот, буду оправдываться перед истеричкой-хозяйкой. Обрывать телефон, обзванивать всех знакомых и малознакомых. Собирать вещи, пытаясь выбросить половину из них, и не находить в себе силы выбросить ничего. Плакать над прошлым, которое я оставляю здесь.

Завтра будет ужасный день. Он возьмет всего меня и трахнет, оставив валяться в грязи.

Завтра.

Завтра нужно будет принимать решения и действовать. Делать хотя бы что-нибудь.

Господи, скорее бы завтра.

главная страница
стихи
Напишите мне